jsn

Я просыпаюсь от звука его шагов -- медленных, тяжёлых, далеко внизу. Он явно хромает, и его, кажется, слегка пошатывает. Ему ещё три этажа вверх до моей квартиры. Пора вставать, думаю я, наверняка уже полпервого, не меньше. В такие ночи -- пасмурные, безлунные -- мы все немного не в форме, и просыпаться неприятно, но лучше не поддаваться. Я спрыгиваю с потолка на пол, тру единственный глаз, провожу когтями по волосам. Можно ещё успеть вымыть стаканы, пока он не появится на пороге.

Я примерно знаю, чего ждать, но когда он входит, мне не удаётся сдержаться. "Ты очень паршиво выглядишь", говорю я. Он пожимает плечами: "Вчера была трудная ночь. Думаю, мне надо выпить". Он падает в кресло, я разливаю кровь по стаканам. Мы не чокаемся. Он пьёт, тяжело дыша, зажимая пальцем дыру в правой щеке. Из-под пальца вытекает тонкая тёмная струйка. "Эта дырка у тебя, кажется, новая", говорю я, "она, что, от пули?". "Вовсе нет", отвечает он, "это был нож, которым разделывают рыбу. У меня ещё две таких же в лёгких". Он вытаскивает сигарету, и пытается прикурить. Мы морщимся от ослепительного света спички, и я бормочу почти про себя: "А я ведь предупреждал, что ты ей вряд ли понравишься". Он только мычит -- раскуривает сигарету. Это непросто, когда у тебя дыра в щеке и две в лёгких. Я не задаю вопросов. В конце концов, он сам пришёл ко мне поговорить.

Он пожимает плечами. "Наверное, я сам всё испортил. Она испугалась, это объяснимо. Я сказал, что не причиню ей вреда, просто хочу поговорить. Но она словно и не слышала". "Ещё бы", говорю я, "она и не услышит. Ты же зомби, ваша речь -- инфразвук. Там, где мы с тобой слышим речь, живые люди слышат утробное рычание. У них вообще от инфразвука случается паника -- ты, что, в школе не учился?" -- но он, конечно, меня не слушает. "Я тогда попытался объясниться жестами", говорит он. "Нет, ну вы его послушайте", фыркаю я, "объясниться жестами. Ладно бы я, мы в зеркалах не отражаемся, но ты -- ты же себя в зеркале видел? Поставь себя на её место -- ты у себя дома, одна, на улице полночь, на тебя идёт покойник в заляпанном могильной землёй саване, что-то рычит и машет руками. Твои действия?" Он только вздыхает в ответ, потом чуть улыбается: "Да, завтра надо будет хоть одеться по-приличнее". Нет, он безнадёжен. Да и что я, в самом деле -- чай, не маленький, пусть сам за себя отвечает.

"Ладно", говорю я, "квартира в твоём распоряжении, отдыхай, восстанавливайся. В шкафу есть кое-какая одежда, бери, не стесняйся. Крови больше нет, в тазу под кроватью пара дюжин пакетов с плазмой -- только вчера из больницы. Поправляй здоровье. Я слетаю проветриться". Я падаю из окна спиной вперёд, и раскрываю крылья возле самой земли. Три минуты полёта переулками, и я на месте -- да, вот то самое окно. Я бесшумно утапливаю когти в цинк подоконника, и заглядываю внутрь.

Девушка сидит на краю кровати, старик ходит из угла в угол. "Господи", говорит она, "как же он ужасно рычал. Если бы этот нож был не из серебра...". Я сижу, не шевелясь, и слушаю, пока у меня не затекают руки. Я пытаюсь потихоньку высвободить правую, но теряю равновесие, и рефлекторно взмахиваю крыльями. Реакция старика мгновенна. Я не успеваю заметить, откуда взялся пистолет; он стреляет не целясь, от бедра, на звук, и я падаю вниз, оставляя на окне клок шерсти и пару когтей.

Ещё через пять минут я снова дома; он вынимает из меня пулю, пока я в не слишком цензурных выражениях изливаю потолку свои чувства к серебрянным боеприпасам. Потом мы допиваем остатки плазмы и докуриваем сигареты. Скоро рассвет, пора спать. Он устраивается на полу, я -- на потолке, головой вниз. Его раны почти затянулись, и он выглядит почти трезвым. "Да нет", говорит он, "я же знаю, что ты прав. Вот только ... ну, ты же её видел?". О да, я её видел. "Спи", говорю я, "кстати, там в аптечке есть мазь от ожогов". "Ожогов?", переспрашивает он. "Ну.", отвечаю я, "Ожогов, да. Они же тебя ждут, у них там две канистры со святой водой."

Он только хмыкает в ответ.